...В начале вечера меня познакомили с Распопиным, но он только сказал нам (мне и, кажется, Рабиновичу), что выйдем через час отсюда вместе, а тут разговаривать неудобно. Но я уже не выпускал его из виду и издали наблюдал за ним. Его лицо сильно поразило меня, да и, в самом деле, было очень оригинально: широкое, с выдающимися скулами и слегка раскосыми глазами, оно выдавало несомненно инородческую кровь. Но грубый монгольский тип совершенно пропадал в общем замечательно интеллигентном ансамбле. Глаза его, изредка сверкавшие веселым юмором, сохраняли почти всегда вдумчивое выражение, указывая на интенсивную работу мысли; прямая прядь прекрасных каштановых волос слегка прикрывала красивый лоб мыслителя. Это соединение восточной грубости с интеллигентной мягкостью выделяло его лицо из тысячи и сразу обращало на себя внимание. Тип его лица напоминал слегка Щапова, Донджу Банзарова, Неустроева, особенно последнего. Но не только от лица его, но и от всего вообще веяло умственной силой; грудь его, ушедшая под нависшие, сутуловатые плечи, указывала на привычку долго работать за письменным столом, но намекала также и на возможный печальный конец такой чрезмерной работы. Может быть, все это и не сразу бросилось мне в глаза, но теперь, когда я вспоминаю эту безвременно погибшую силу, я не могу его себе иначе представить. Распопин родом был из самой глуши Сибири, из Березовского округа, где несомненно имел среди предков и остяков (судя по типу лица). Он кончил блестяще математический факультет Московского университета и особенно отличился по астрономии. Профессора прочили его на кафедру; одна из его работ по астрономии, послужившая ему кандидатской диссертацией, была напечатана в [название издания в рукописи не указано оставлен пропуск. По моему предположению, имеется в виду статья "О согласии эпох геологических с эпохами космогоническими". - В.С.], выпускавшихся при Московском университете (на французском языке). Это были, кажется, какие-то таблицы, сильно упрощавшие способ вычисления прохождения комет (впрочем, не ручаюсь). Одновременно с пребыванием на 3-м и 4-м курсе математического факультета, он слушал лекции первого и второго курсов юридического, думая кончить и этот факультет. Я в это время часто бывал в Публичной библиотеке и почти всегда встречал за одним из столов Распопина, обложенного старыми журналами; он работал над историей декабрьского движения. Кроме того, он был главарем нескольких студенческих кружков саморазвития, поддерживал многочисленные связи с молодежью, среди которой пользовался большой популярностью за большие знания и сердечный характер, и ко всему этому он успевал заниматься довольно энергично революционной деятельностью, редактируя научное издание "Социалистическое знание" и являясь одним из представителей московского "милитаризма". Трудно поверить, что он успевал все это делать, но это - факт. Мне и потом приходилось встречать таких редко организованных людей, которые обладали изумительной способностью экономизировать время и силы, обыкновенно попусту растрачиваемое нами. В Распопине это соединялось еще с блестящими способностями и недюжинной талантливостью. Я помню, однажды, Айзенштейн удивлялась ему; "Как это Вы сумели сдать экзамены, да еще и на пять, когда Вы почти все учебное время проводили на юридическом факультете, а за эти несколько дней постоянно ходили со свиданья на свиданье".

- "А вот, когда я ездил на конке, я и читал свои лекции."

Когда я вышел с вечеринки, я был в прекрасном расположении. Первоначальное чувство отчужденности прошло еще со знакомства с Распопиным, я мало-помалу втянулся в певческой комнате в общее веселье, а после знакомства я был счастлив, что мне предстоит сближение с человеком, который мне так понравился и о котором я уже раньше слышал так много хорошего. Была звездная, прекрасная, зимняя ночь. После спертого воздуха комнат, насыщенного дыханием сотни людей и парами вина, хорошо было полной грудью вдыхать ночную прохладу, так успокоительно действовавшую на возбужденные нервы. Все мы уселись на одной из скамеек глухого Никитского бульвара, и никто из нас не заговаривал некоторое время, как бы не желая нарушить очарование окружавшей нас тишины. Но мало-по-малу разговор завязался, и им скоро овладел Распопин. Он умел сразу стать в душевные отношения, затронуть самые чувствительные струны, и они полным аккордом звучали из молодой души в ответ на его призывные речи. Тема его беседы была та же, что и в известной статье Лаврова "Знание и революция"; но он пел не с чужого голоса; сумел передавать свои мысли картинно, обставить их оригинальными примерами, привести то остроумные, то глубоко серьезные доводы... В Распопине видна была пропагаторская опытность. Он не настаивал на необходимости кружка, а главным образом, на энергической умственной работе, а именно подготовительной. Даже и не в кружке - мы должны помнить, что главная наша задача - стать активными революционерами, только не верхоглядами, не на веру схватившими общие формы, а серьезно понимающими свои цели. Он указывал, что и без кружка возможно общение, которым не надо пренебрегать, иначе мы разойдемся в разные стороны и увлечемся индивидуальными задачами, будь то эгоистическими, будь то научными и погибнем для революционной борьбы. Много переговорили мы в эту ночь, много спорили, но не так раздраженно, как у Гальперина, потому что Распопин не давал слишком уклоняться в сторону. Эта ночь, эти речи глубоко запали в мою душу. Распопину, несмотря на недолгое знакомство, я обязан тем, что укрепился в сознании необходимости для революционера много работать умом, стремиться к приобретению знания, любить эту работу. И если жизнь меня рано привлекла к непосредственным интересам борьбы, то я все же старался как можно больше свободного времени уделять книге, и даже в разгаре практической сутолоки подумывал часто, не лучше ли временно остановиться, пополнить пробелы образования, чтобы потом с большей результатностью возобновить борьбу, а, главное, предохранить себя от возможности печального позднего разочарования. После этого вечера я всего несколько раз видел Распопина. наиболее памятно мне посещение с Кузьмичевым его квартирки...

Он жил в маленькой комнатке, которая вся была усыпана бумажками, исписанными колонками цифр, - результаты его астрономических занятий. Книги были в беспорядке разбросаны всюду, и на кровати, и под кроватью, и на полках. Но по тому, как уверенно выдергивал Распопин во время спора ту или другую нужную ему книгу, видно было, что в этом видимом беспорядке есть, однако, одному хозяину известный порядок... В этот вечер у нас разгорелся сильный спор насчет "немизма". Как я сказал выше, Распопин был "милитарист". Как это часто случается с людьми с сильной теоретической мыслью, он далеко не так силен был в области революционной практики, хотя и умел долго и стойко защищать свои милитаристические взгляды. Милитаристы в общих чертах разделяли политические мировоззрения "Народной воли", т.е. будучи народниками, считали необходимым сперва добиться политической свободы. Но, в противоположность "Народной воле", которая вменяла себе в обязанность, добившись этой свободы, предоставить решение вопроса о необходимых реформах Земскому собору, избранному всеобщей подачей голосов, милитаристы считали необходимым захватить власть и декретировать ряд экономических реформ, вроде общего земельного передела и пр. Собственно, милитаристов нельзя было назвать партией (даже в нашем русском революционном смысле), потому что они насчитывали лишь небольшое количество кружков. Имя свое они получили оттого, что считали единственно возможным путем - захват власти посредством распропагандированных войск. Многие из них, как, например, ученик Распопина Дмитрий Вигилев, специально с этой целью поступали или готовились поступить в военные школы. "Немисты" это было крайнее крыло милитаристов. Что дало им название, не знаю. Они, кажется, не считали даже нужным долгий путь постепенного подготовления военного заговора, думая, что это вполне возможно наличными силами...

Вот насчет "немизма" у нас и завязался спор. Я с молодой горячностью нападал на казавшиеся мне нелепыми замыслы военной диктатуры, на фантастичность военного захвата власти в настоящее время и на ошибочность надежд на декреты. Распопин защищал основные положения милитаризма с диалектической ловкостью, опираясь, главным образом, на историю декабрьского движения, и с фантастической верой доктринера, плохо разбирающегося в житейских вопросах. Я ушел от него не убежденным, оставшись совершенно при прежних взглядах... И даже эта наиболее неудачная сторона воззрений Распопина содействовала укреплению во мне стремления к знанию... Главное и любимое его занятие было подготовление в кружках саморазвития людей, проникнутых началами революционного социализма, а из непосредственных практических задач было издание, как я уже упоминал, "Социалистического знания". Это был сборник таких произведений, как "Рабочий вопрос" Ланге (впоследствии изданный легально), некоторые французские сочинения марксовской школы и другие, не имевшие никакого, конечно, отношения к милитаризму.

Но моему знакомству с Распопиным не суждено было долго продолжаться. В феврале, кажется, или в марте 1883 года, когда Москва по случаю предстоявшей коронации усердно очищалось от всяких следов революционной заразы, он был арестован. Арест произошел из-за каких-то пустяков; дело было решено без передачи жандармам, в Охранном отделении, и Распопин был выслан на свою родину, в Березов. Но - увы - эта ссылка на малый срок в отдаленнейший уголок Западной Сибири стала его могилой. Надломленный непосильной работой, организм не выдержал и недолгого заключения в тюрьме, поддался разрушительным влияниям. В 1886 году, уже окончив срок ссылки, Распопин умер от чахотки. Он унес в могилу все богатые силы крупного научного таланта и беззаветной революционной преданности. "Русский гений издавна венчает тех, которые мало живут".

ЦГАЛИ, ф. 1744, оп. 1, е.х. 15, лл. 1-